Уважаемый МП, на мой взгляд, задача художественной литературы должна заключаться в том, чтобы верно отражать в системе художественных образов «историческое бытие народа», привлекать внимание к насущным духовным и интеллектуальным проблемам и, таки да, пробуждать в современниках добрые чувства. Но только совсем не те, о которых любил писать «любимец Ваала», бряцая «рассеянной рукой по лире вдохновенной».

Не всем же быть историками, философами, богословами и метафизиками (как В.М. Острецов). Если есть тяга к художественному словесному творчеству, к мемуарным произведениям, то почему не дать ей выход в изящной литературной форме?

Но только общая ориентация должны быть христианской, а не языческой масонской – как сплошь и рядом было у «классиков русской литературы» XIX столетия.

О том, чем должна быть подлинная русская литература, мы можем судить по самым ее высоким образцам. Позволю себе еще раз перечислить некоторые наиболее выдающиеся литературные произведения русских авторов, заслужившие место в золотом литературном фонде:

В.В. Крестовский: «Тьма египетская», «Тамара Бендавид», «Торжество Ваала»;

И.Л. Солоневич: «Россия в концлагере»;

И.В. Овчинников: «Исповедь кулацкого сына»;

В.А. Солоухин: «Последняя ступень»;

И.В. Дроздов: «Оккупация», «Последний Иван».
…

Желающие могут продолжить список.

Всегда обязательно следует помнить о второстепенном и подчиненном положении художественной литературы в духовной и умственной жизни народа. Не «культура – основа нравственности», но наоборот: нравственность и религиозность есть основа подлинно высокой культуры. А наивысшим проявлением человеческой нравственности в условиях «еврейской» (вавилонской) экспансии и террора является антисемитизм. Иначе говоря, стремление узнать врага рода человеческого (контрафактное «еврейство») и нейтрализовать его.

Поэтому позвольте мне еще раз напомнить сказанное мною несколько лет назад по поводу подлинной русской литературы и подлинной церковной проблематики.

Приведу мой ответ Инф. Пламенному от 10 января 2008 г. на форуме WPC.

http://wpc.freeforums.org/topic-t32-15.html

*****************************************************

о традициях русской литературы

Григорий Петр » 10 янв 2008 10:40 am

В продолжение моего последнего выступления, мне хотелось бы прокомментировать еще одно заявление уважаемого Иоанна Пламенного (Лан2), явно не соответствующее истине.

С чем я никак не могу согласиться, так это с явной ЛОЖЬЮ Иоанна, будто «еврейский вопрос» всегда лежал на периферии интеллектуальных и духовных интересов иерархов и представителей Русской Православной Церкви:

Напротив, даже оставляя в стороне хорошо известный эпизод с разоблачением «ереси живовствующих» в XV-XVI веке, был еще в русской истории такой многовековой период, когда «еврейский вопрос» стал центральным и более того - вообще едва ли не единственным в русской церковной литературе и народном героическом эпосе – это период хазарского ига (825-965 г.г.) и непосредственно за ним последовавшая эпоха – XI-XII века.

В качестве примера осознания современными историками этого факта, приведу выдержку из упоминавшейся мною уже ранее книги Вадима Валериановича Кожинова «История Руси и русского слова» (книга, кстати, прекрасно знакомая Иоанну Пламенному, - в чем он нас сам ранее заверял - в виду чего его утверждение об отсутствии в Русской Православной Церкви исторического интереса к «еврейскому вопросу» предстает в еще более странном свете).

Вадим Валерианович Кожинов, 1930-2001

Как можно понять из приведенного фрагмента, антииудаистская тематика, среди прочих русских средневековых авторов, была центральной для творчества таких выдающихся деятелей Русской Церкви и русской литературы, как св. Кирилл, епископ Туровский (ок. 1130-1182), которого современники и потомки величали «русским Златоустом», и митрополит Киевский (1147-1156) Климент Смолятич.

К слову, этот второй после Илариона русский митрополит в истории России был не только выдающимся антисемитом, но и большим любителем философии и убежденным поклонником Платона, о котором он писал как о «прославленном в греческих странах» мыслителе:

Еще раз воспроизведу ВЕЛИКУЮ ОБНОВЛЕНЧЕСКУЮ ЛОЖЬ участника нашего форума Иоанна Пламенного:

Именно в эту область Церковь как раз более всего и углублялась до тех пор, пока она оставалась РУССКОЙ и ПРАВОСЛАВНОЙ, пока она оставалась ЗАЩИТНИЦЕЙ ИСТИНЫ, а не заискивающей искательницей благосклонности князя мира сего. Пока номенклатурная комсомольская попса (вроде диакона Андрея Кураева) не заняла место ее идеологов.

Именно эту славную русскую антисемитскую традицию Православия и великой русской литературы нам с Вами, дорогой Иоанн, и следует попытаться восстановить. Поскольку переживаемое сегодня нами «хазарское иго», пожалуй, будет потяжелее, чем иудейский диктат Хазарского Каганата над Русью в период 825-965 г.г..

На протяжении более двухсот лет после освобождения от первого ига иудейского лучшие русские люди не уставали обличать жидовскую опасность для России. Вы же, дорогой Иоанн, СВОЕЙ ОБНОВЛЕНЧЕСКОЙ ЛОЖЬЮ пытаетесь усыпить бдительность русских людей в самый разгар второго иудейского ига.

**********************************************

Уважаемый МП, мне кажется, Вы очень нечетко сформулировали Ваш вопрос, да и мысли озвучили не вполне верные и даже, пожалуй, вредные.

Прежде всего, само эстетическое понятие «художественности» гендерно обусловлено. То, что представителям третьего пола представляется «изящным» и «художественным» (например, многократное повторение слова «***», в различных его смысловых и морфологических сочетаниях и конструкциях), мужчинам и женщинам может показаться прямо отвратительным.

Во-вторых, хорошо известно, что евреи «языком метут, как помелом» и едва ли не все поголовно увлечены «литературным творчеством», однако они постоянно заняты пересказом мишны, гемары, барайты и тосефты, а вовсе не Библии. Ветхий Завет ими давно уже «опровергнут» и извращен. «Ходячие, осуществленные талмуды» антирелигиозны, а потому вся их «литература» является, как Вы выразились, «светской», сохраняя при этом характерные для первоисточника (талмуда) черты иррациональности и аморальности.

Далее, под «классической культурой для всех» обычно подразумевают масонскую космополитическую культуру. Мы являемся противниками такой «эрзац-культуры» и видим главное достоинство каждой национальной культуры в ее своеобразии и неповторимости.

Наконец, сам факт проникновения «евреев» в национальные литературы или даже наличие у них собственной (своеобразной) гендерной литературы не может служить критерием их талантливости или бездарности.

Художественная литература – уже сама по себе есть не вполне полноценная сфера умственной деятельности (по сравнению с чистым отвлеченным мышлением). Кроме того, в литературе есть множество облегченных жанров, открывающих огромный простор для имитации, мимикрии, плагиата, пародии и т.п. – то есть, совсем уже не интеллектуальных.

Понятно, что все эти жанры обладают немалой притягательной силой для членов интернационала, для которых мимикрия, мутация, адаптация и имитация являются формами их существования. Как говорил А.И. Куприн: «каждый еврей родился на свет Божий с предначертанной миссией быть русским писателем».

Я вообще предлагаю унифицированный признак талантливости человека – его способность к связному нравственному мышлению. По этому признаку «евреи» абсолютно, патологически бездарны, поскольку нравственное мышление заменяют им их инфернальная талмудическая инструкция и каббалистическое чернокнижие.

Как мы уже знаем, евреи вообще тяготеют не к мышлению, а к счету и к механическому выполнению инструкции. Помимо того, они слишком поглощены своей ультрафашистской моноидеей «избранной плоти» и воистину чудовищными мечтами о «царстве мошиаха», или «олам ха ба» (о «коммунистической халяве»), с непременным уничтожением всех народов земли.

Поэтому ни о какой их «талантливости» в человеческом смысле не может быть и речи. Это существа аморальные, с пониженной познавательной способностью и, ввиду своей ограниченности и агрессивности, крайне социально опасные.

Что касается не только участия, но полного доминирования мессианских контрафактных «евреев» в советской литературе (раз уж мы затронули эту тему), то никак не могу удержаться от того, чтобы привести восхитительный по мастерству описания отрывок из повести Владимира Алексеевича Солоухина «Последняя ступень».

***

...Пожалев, что этот эпизод нельзя вставить ни в объяснительную записку, ни в какую-нибудь статью, я положил бумагу в портфель и отправился в Союз писателей, намереваясь сначала зайти в ЦДЛ и там пообедать.

Вот оно, наполнение схемы жизнью. То есть, если принять формулу, что произошла оккупация страны, и уж, во всяком случае, ее культуры и ее идеологических центров, и если вообразить бы, что все захватчики оделись в какую-нибудь свою особенную форму, то, пожалуй, москвичи, выйдя утром на улицу, увидели бы, что живут и впрямь в оккупированном городе. В двадцатые годы непременно увидели бы. Невозможно ведь было зайти ни в одно ответственное учреждение, где вас за столом не встретил бы человек в предполагаемой форме. Ни одной важной бумаги и справки, ни одного разрешения на что бы то ни было (а главным образом, на паек), ни одного ордера, начиная с жилплощади и кончая меховой шапкой, невозможно было бы получить, кроме как из рук человека в форме. Если бы они все сразу ее надели.

Теперь, когда, как уже было выяснено, из верхнего этажа, то есть из этажа формальной власти, их попросили и они отошли на запасные позиции, рябило бы в глазах от униформы, не в Моссовете или райкомах и райисполкомах, но в клиниках, редакциях, издательствах и учреждениях, подобных нашему ЦДЛ.

Я нарочно напряг воображение и надел на них всех форму, мундиры, и получилось сразу, что я тут абориген, туземец, пришедший в привилегированный офицерский клуб, где, как могут, развлекаются господа офицеры из оккупационного корпуса, которые, правда, оказались вдруг временно как бы в отставке, не у власти, но все они тут, и боеспособны, и ждут, возможно, задуманного часа, сигнала или, как они сами называют, "назначенный день".

Я в этом привилегированном клубе завсегдатай и свой человек. Еще бы, я с 1946 года хожу сюда. Но главное, потому что лоялен к хозяевам клуба и в антисемитах не числюсь. Поэтому если не любят, то всячески привечают.

Не успел я пройти мимо двух привратниц (в форме) и отдать плащ Афоне-гардеробщику (наш человек, из аборигенов), кивнуть дежурный по Дому, сидящей у телефона за столиком (в форме), как в фойе меня изловила Роза Яковлевна. Офицер, никак уж не ниже майора, заведует тут культурно-массовой работой, ведет также Университет культуры, на занятия которого приглашаются москвичи и москвички. Черпать культуру и приобщаться. На сцене 7 -- 10 человек писателей, которые будут выступать. Пропорция такова: из 10 человек -- семеро в форме.

Итак, не успел я войти в фойе, как меня изловила за руку Роза Яковлевна:

-- Владимир Алексеевич, голубчик, выручайте. Вы ведь мой должник. Прошлый раз подвели, не выступили.
-- Когда же теперь?
-- Сегодня, Володечка, сегодня.
-- А о чем?
-- Язык русской прозы.
-- Кто же будет учить их вместе со мной языку русской прозы?

Этот вопрос, в общем-то обычный (я хотел ведь спросить лишь, с кем вместе придется мне выступать), прозвучал неожиданно резко и оголенно. Роза Яковлевна вспыхнула, но сдержалась, ответила спокойно, вежливо;

-- Обещали прийти Юрий Нагибин и Юрий Яковлев. Может, придет Рекемчук.
"Так, еще три мундира", -- это я про себя, конечно, а вслух отказался наотрез, не потому, что -- мундиры (все это мои добрые знакомые, а Саша Рекемчук, можно сказать, очень хороший знакомый, если не друг, с тридцатилетним почти стажем знакомства), но просто сегодня вечером я никак не мог выступать, ибо обещал быть у Кирилла.

-- Ну, очень жаль, -- обиделась Роза Яковлевна. И вдруг добавила: - От вас я этого не ожидала.

Владимир Алексеевич Солоухин, 1924-1997

И было понятно мне, что последнее относится не к моему отказу, а к моей грубоватой фразе, прозвучавшей не то чтобы двусмысленно, но с намеком. Но, значит, она поняла этот намек. Значит, она все понимает и знает. Это я только вчера прикоснулся к тайне времени, а оно - вон оно что!

Не успел я отойти от Розы Яковлевны, как пришлось здороваться с профессором Металловым. Этому полагался бы генеральский мундир. Металлов, конечно, псевдоним, настоящая его фамилия неизвестна. В первые годы советской власти он возглавлял ЧК в Воронеже. Эх, и попил же русской кровушки! Когда я учился в Литературном институте, он был уже у нас профессором, читал спецкурс по Гейне. Теперь вот одряхлел, в полной отставке, часто бывает в ЦДЛ, только по крепости характера не хвастается вроде той чекистки, сколько и как было отправлено в воронежский чернозем. А так все мирно, с улыбочкой, с доброжелательностью: "Владимир Алексеевич, как живете? Здравствуйте, здравствуйте".

Посреди фойе за большим столом играли в шахматы на трех досках шесть мундиров, а еще пять мундиров смотрели на игру, если не считать Алешу Смольникова, который стоял тут же, посасывая сигарету в мундштуке, и который, если бы моя условная игра превратилась в действительность, тоже надел бы оккупационный коллаборационистский мундир, хотя и русачок, откуда-то с Камы, но настолько верно и примерно с ними якшается.

А вот и буфет. Буфетчица Анна Ивановна наша, своя. Очередь за кофе: из восьмерых стоящих - семеро в форме. Пройдя мимо них, я вошел в ресторанный зал.

Надо оговориться, что я искренне не чувствовал неприязни ни к Розе Яковлевне, которая по-своему мне симпатична, ни к этим играющим в шахматы, ни к стоящим в очереди за кофе. Во-первых, привык за столько-то лет, во-вторых, никто из них конкретно мне ничего плохого не сделал, и не за что мне их ненавидеть или, скажем помягче, относиться к ним с неприязнью. Но все же меня одолела некоторая растерянность, когда я мысленно одел их всех в униформу и оказался теперь в кофейном зале ЦДЛ не в единственном ли числе.

Входя в ресторанный зал, обычно окидываешь взглядом все столики, ища глазами не столько свободное место, сколько знакомых, чтобы не обедать в угрюмом одиночестве. Ресторан небольшой, столов пятнадцать всего, человек, значит, на 70-80. Но обычно не занято и половины, как говорится, посадочных мест, и выбираешь обычно не стол, а официантку, которых мы все знаем по именам: Таня, Клава, Зина, Валечка, Рита, Аня... В большинстве аборигенки, сфера обслуживания.

На этот раз я, как вошел, сразу и увидел, что под антресолями, около камина, сдвинув два стола, сидят русачки, человек десять. Редкий случай, чтобы так-то вот собрались вместе, за один стол, да еще в Доме литераторов. Это бывает обычно после какого-нибудь совещания, где все равно уж все собрались, так не пойти ли вместе и пообедать? Таким образом возник островок в ресторане, оазис, явление, повторяю, довольно редкое. По памяти назову, кто был: Вася Федоров, Миша Алексеев, Володя Чивилихин, Грибачев, Фирсов, Егор Исаев, Михаил Бубеннов, Иван Стаднюк...

Однако, как бы в компенсацию, справа и слева от них, тоже соединившись, гулял левый фланг -- сразу мундиров двадцать. Ловлю себя на том, что слово "еврей" и словосочетание "еврейские столы" писать не привычно, и рука как бы тормозит и отказывается, словно пишу нечто запрещенное, нецензурное и недостойное писательского пера. Вот ведь как внушено и введено в кровь и в мозг.

Допустим, обедали бы рядом грузины: Абашидзе, Нонешвили, Карло Каладзе, Отар Челидзе... Разве трудно было бы мне написать про них, что это был чисто грузинский стол. Грузинский написать легко, а еврейский никак не пишется. (Причина тому очень простая: «еврей» - не национальность, а половая принадлежность, однако внимание к этому пикантному обстоятельству привлекать не принято; написать «еврейский стол» так же неловко и непривычно, как написать «гендерный стол» или «некрофильный стол». – мое прим.)

Не привыкли ни бумага, ни перо, ни сама рука. Приучены не употреблять слово "еврей", кроме как в разговоре, да и то понижая голос. Создано общественное мнение, что одно только упоминание слова "еврей" и есть уже проявление антисемитизма, а это, разумеется, некрасиво, неинтеллигентно и недостойно.

Но я ведь не жидами их ругаю (такого слова нет в моем лексиконе), но просто говорю, что за большими сдвинутыми столами сидели шумные, подвыпившие еврейские компании, и между ними -- стол с русачками-правачками: Алексеев, Грибачев, Фирсов, Чивилихин, Иван Стаднюк, Егор Исаев, Михаил Бубеннов.

Гораздо позже, когда я оказался в Париже и встречался с русскими эмигрантами, никак не могли понять оторвавшиеся от советской действительности люди, кого же мы здесь у нас называем левыми, а кого называем правыми? И как это все перевернулось? Поскольку придется, наверное, и впредь оперировать этими понятиями, то не лучше ли сразу объясниться.

Эмигрантам непонятно было вот что. У нас государство революционное, левое по самой своей сути. Правыми были Государь, Столыпин и вся, так сказать, реакция. А левыми были революционеры. Самыми же левыми, крайними, были большевики. Порядок ясен: чем ближе к царю, Столыпину, вообще к государственной власти, тем правее. Чем враждебной царю и вообще власти, тем левее. Ленин - крайняя левая точка. СССР - самое левое государство на земном шаре.

Но затем что-то незаметно перевернулось. И теперь людей, защищающих существующий в нашей стране режим, стоящих за него грудью, стали называть правыми. А людей, занимающих критические позиции, подпиливальщиков, разлагателей, расшатывателей существующего режима (перманентных революционеров – мое прим.) стали называть левыми. Даже и в искусстве: соцреализм - правое, абстракционизм - левое. Кочетов, Грибачев, Налбандян, Бубеннов - правые; Евтушенко, Вознесенский, Эрнст Неизвестный - левые.

В этой путанице действительно нелегко разобраться. Я им пытался там, в Париже, втолковать, что, по-видимому, правыми должны при всех обстоятельствах называться те, кто стоит на страже существующего режима. Левыми же должны называться те, кто идет против существующего режима, стараясь его всячески уязвлять и расшатывать. Столыпин стоял на страже и назывался правым. Кочетов с Грибачевым стоят на страже и называются правыми. Революционеры расшатывали, значит, левые. Современные евреи расшатывают - значит, левые.

-- Но поймите, - говорила опять Софья Михайловна. - Государство у вас левое, революционное, большевистское, почему же люди, стоящие за него, - правые, а люди, идущие против него, - левые?

Действительно, поди разберись! Но факт остается фактом. По существующей теперь терминологии и градации, за средним столом сидели русачки-правачки, "гужееды", как их еще называют по существующей в писательской среде терминологии, а по бокам за двумя столами сидели так называемые интеллектуалы, леваки: Нагибин, Беллочка Ахмадулина, Булат Окуджава, Женя Винокуров, Лев Гинзбург, Женя Евтушенко, Поженян, Вася Аксенов, Юнна Мориц, ну, и еще там... я уж теперь не помню.

Как только я остановился среди зала, оглядывая столики, сразу жестами и кивками поздоровались со мной Евтушенко и Нагибин, Булат и Беллочка, но сразу же горячо и восторженно замахали руками Чивилихин, Алексеев, Егор и Фирсов, приветливо заулыбались Стаднюк и Федоров:
-- К нам иди, к нам.

И уже задвигались, освобождая место еще для одного стула, и уже Тамара ставила чистый прибор и рюмку, а в рюмку уже Стаднюк, сидевший неподалеку, наливал мне коньяк.

Конечно, если бы не сидела уже сложившаяся компания, я бы уселся за столиком один. Мог бы сесть в другой обстановке к Евтушенко и Нагибину, как они могли бы сесть ко мне. В равной степени мог бы объединиться для обеда с Алексеевым и Стаднюком, как и они со мной. Не было бы тут никаких проблем. Но в данном случае зал был явственно разделен на два фланга, и я механически, самой стихией текущей действительности был немедленно присоединен к русскому, правофланговому, по своей политической сути, к правому столику.

И правда, ведь все друзья. С Мишей Алексеевым я ездил в его село Саратовской области, у Чивилихина бывал в гостях, в шахматы играем. С Бубенновым я мало знаком, а Грибачева откровенно не люблю, но в большой компании это не имело значения. Я ведь не обязан объясняться им в своих чувствах. Единственная неудача, что Бубеннов ходит в отъявленных антисемитах и ненавидим леваками, и создана вокруг него такая обструкция, что даже если рядом посидишь, то можно измазаться.

И мог ли я с теперешними моими, прочищенными Кириллом Бурениным мозгами найти какой-нибудь общий язык с Грибачевым и Бубенновым, не легче ли (парадоксально, но факт) я нашел бы его за соседним столом?

Как же мог я, с другой стороны, найти его за соседним столом, если уж я мысленно одел их всех в униформу и почувствовал бы себя аборигеном среди офицеров оккупационного корпуса?

Абориген потянулся к аборигенам, и я уселся между двумя Михаилами - Алексеевым и Бубенновым: такое уж мне при двигании стульев определилось место. Миша Алексеев сидел ко мне глуховатым своим ухом (у него одно ухо плохо слышит), и с ним трудно было бы говорить. Таким образом, собеседником у меня оказался Бубеннов, с которым прежде мне разговаривать как-то не приходилось.

О чем бы мы говорили с ним, если бы я был таким, каким был до встречи с Кириллом Бурениным? Нашлось бы много общих приятных тем. Могли бы вспомнить деревню и крестьянство, каким мы оба знали его в нашем детстве и ранней юности, умиленно вспоминали бы все мелочи крестьянского быта, все крестьянские работы, и может быть, слеза навернулась бы даже на суровые очи Бубеннова, но в нашем мозгу не проскочило бы ни одной искры, связующей факты. Нам не пришло бы в голову размышлять, а что же произошло с крестьянством? Во что оно превратилось теперь? И как это, и почему, и зачем с ним так поступили?

Мы знали бы каждый про себя, что в колхозах у нас повсюду беспорядок, урожаишки низкие, коров кормят зимой древесными ветками (веточный корм), коровы по колени тонут в навозной грязи, люди бегут в города, а те, что не бегут, спиваются на месте, -- мы все это знали бы про себя, но противопоставления той деревни, которую мы еще успели увидеть, у нас в разговоре не появилось бы.

Мы не стали бы докапываться до причин – а почему же деревня стала такой? А если бы кто-нибудь и ударился в мрачные тона, тотчас бы ему дали отпор телевизорами и мотоциклами, которых, и правда, много теперь развелось в деревне, словно в телевизорах и мотоциклах все радости жизни, вся глубина ее духовного содержания, все душевные радости, все благосостояние и все будущее.

Нет, разговор соскакивал обычно на рыбалку, на женщин (на баб) и на евреев опять же без связи с глубинными процессами, происшедшими и происходящими в государстве. Но вот, де, много их развелось, мы нацменьшинство в русской литературе, критика у них в руках, не пускают, зажимают, процветают, делают, что хотят. Вот при Сталине...

Но я уже не мог поддерживать такого разговора и вскоре (не помню уж теперь самого перехода) доверительно и задушевно высказал Бубеннову один свой заповедный тезис. Наверное, мною руководила надежда, что не может же быть совсем слепым известный и пожилой писатель, который на протяжении десятилетий наблюдает жизнь вокруг себя. Россию любит. "Белую березу" написал. Неужели же ничего не понимает?

Михаил Семенович Бубеннов, советский писатель, 1909-1983

Вот теперь вспомнил и переход. Кто-то рассказал модный анекдот про Василия Ивановича и Петьку. Один из сотен, ходящих теперь. Что-то вроде: "Лежат Чапаев и Петька на берегу реки. Чапаев говорит: "Вот, Петька, война кончится, на том берегу консерваторию построим". -- "Зачем, Василий Иванович?" -- "А пущай народ ходит и бесплатно консервы ест". Кстати, постепенная и сознательная деромантизация гражданской войны - это подпиливание одного из устоев. Может быть, я даже сказал об этом своему собеседнику, чем, несомненно, заслужил бурное одобрение и озлобленное шипение в их адрес:

- Гады, гниды, все святое готовы с дерьмом смешать. Конечно, им что! Они в кожаных куртках ходили, а кровь-то русские мужики проливали. Ой, много крови...

Смог ли я удержаться после этих проникновенных слов и не подхватить, не продолжить мысль:

-- К сожалению, не одни мужики. Вот знаешь -- замечательный фильм "Чапаев". Но у меня было два периода его восприятия. Помнишь, когда идет в наступление офицерский Каппелевский полк, а под кустом Анка-пулеметчица. Так вот, когда она начала строчить и ряд за рядом стали валиться белые офицеры, а потом и повернули в конце концов, я, бывало, улюлюкал вместе со всем зрительным залом:

- Давай, Анка, строчи, бей беляков! Строчи, кроши!

- Ну? Правильно! -- не понял, к чему я клоню, русский писатель-антисемит.

- Ну а потом я пришел к другому состоянию. Недавно пересмотрел фильм и плачу на этом месте. Да это же она русских, русских строчит, офицеров, интеллигенцию берет на прицел, Гумилевых, Лермонтовых, Раевских, Одоевских, Чаадаевых, Куприных, Толстых, будущих Суворовых. Ведь все они тоже офицерами были. Господи, думаю, "своя своих не познаша, своя своих побивахом". Стравили нас, как дурачков, а мы и рады стараться. Кроши, Анка, строчи, кроши!.. И вот я плачу, глядя на эту сцену, а было время -- аплодировал, улюлюкал.

- Так ты что, за беляков, что ли? - тупо уставился на меня русский писатель-антисемит.

- Я за русский народ, за Россию.

- Как же ты за Россию, если за беляков? Подлец ты после этого...

Возможно ли было ему доказывать теперь, что Россию строили, собирали не одни мужики, что было уж для меня очевидным и ясным. Может быть, я и постарался бы кое-как ему доказать, но слово было произнесено. Мы ведь теперь безответственно бросаемся словами вроде "дурак, гад, подлец, сволочь, наглец, паразит...". Лезет человек без очереди, ему говорят "наглец", а он только ухмыляется, словно его самым красивым словом назвали. Мы как бы даже не слышим этих слов, ставим их вровень с остальными словами.

Лишнее подтверждение этому то, что, когда потом разбирали этот инцидент за этим столом (как мне рассказывал Чивилихин), никто не мог понять, чем же я оскорбился. Разговор о Чапаеве слышали, а слово "подлец" не слышали. Поразительный и поучительный факт. И реакция была мгновенной. Я врезал Бубеннову звонкую двойную пощечину - ладонью и тыльной ее стороной при обратном движении руки, сказал, что жду его в фойе для дальнейших разговоров, если есть такое желание, и быстро вышел.

Вместо Бубеннова выскочил в фойе Юрий Нагибин, пировавший, как помним, за соседним столом.

- Володя, молодец! Наш стол в восторге. Мы все видели. Это такая гадина! Молодец, от имени стола дай пожму твою руку!

Юрий Маркович Нагибин, 1920-1994

Значит, что же произошло? Ненавидящий евреев русский писатель Михаил Бубеннов грудью встал на защиту еврейской идеи, евреями спровоцированной и руководимой гражданской войны. Другого русского писателя, ополчившегося на еврейскую идею, он назвал подлецом. Получил за это пощечину к восторгу евреев, несмотря на то, что он защищал их идею.

Строго говоря, разыгралась маленькая гражданская война к вящей радости и потиранию рук наблюдателей за соседним столом. То-то сладостно, когда один русачок бьет другого русачка. Но странным образом симпатии наблюдателей оказались не на стороне революционера Бубеннова, потому что он был "правее" меня, то есть ближе к формальной власти, которая ушла у них из рук (разумеется, власть никуда из рук хозяев евреев не уходила, это тяжелейшее непонимание, со стороны В.А. Солоухина, текущих политических процессов - мое прим.). А я пока со своими взглядами годился уж и в подпиливальщики. Как же было не пожать мне руки, не одобрить пощечину, которую я влепил ярому защитнику власти? Компас Кирилла все показывал очень точно.

***

Отредактировано Elista (Суббота, 24 августа, 2013г. 12:35:54)

Ненависть к злым делам и даже мыслям необходимо всячески подогревать.
Анализ Ваш хорош, но на мой взгляд, не совсем бесстрастный. Так мог бы написать кто-нибуть из поляков, к которым и Достоевский, в свою очередь, относился не совсем беспристрастно.
А почему Вы не назвали тему РОССИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА В СОСТАВЕ ЕВРЕЙСКОЙ МАТРИЦЫ, если так более правильно? Или вообще - ЛИТЕРАТУРА В СОСТАВЕ ЕВРЕЙСКОЙ МАТРИЦЫ?

«Последняя ступень»-прекраснейший пример процесса выхода из матрицы! Даже свой Морфиус имеется.
Затронуты наиважнейшие русские вопросы 20-го века. Автор максимально откровенно и задушевно исповедуется перед своими единомышленниками.

Отредактировано Тод_Самый (Понедельник, 26 августа, 2013г. 23:04:19)