Прежде комментария на предложенную Вами цитату позвольте мне, уважаемый franki, опубликовать приготовленный пост.
Для того, чтобы услышать, как лукаво бренчит лира А.С. Пушкина, как фальшивит она и врёт, не нужно большого ума. Нужно только со вниманием, непредвзято, или, говоря языком нашей темы, извне еврейской матрицы, читать его сочинения. Итак:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Ах, как трогательно, как проникновенно звучат эти стихи. Но задумаемся, что здесь написано по существу?
…любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…Что же это за любовь, которая угасает? От апостола Павла мы знаем, что любовь никогда не перестает (1Кор.13:8). Церковнославянский перевод: любы николиже отпадает. Истинная любовь – вечна, а чувство, о котором так сладко поет поэт Пушкин – не любовь, но какая-то забава. И не только потому такая любовь пуста, что пришла и ушла, но и потому, что на такой любви нельзя создать семью, нельзя воспитать детей. Можно ли на такой любви жизнь построить? Нет! Так какая же это любовь? Вот и происходит подмена, при которой драгоценный Божий дар любви, дар, который русские люди стяжали веками трудов и потов, разменян в поэзии Пушкина на легкое ощущение, которое приходит и уходит.
Вот в чём ужас нашего положения. В том, что пустое и забавное становится для нас великим и важным, а то единственное, ниспосылаемое от Бога «даяние» любви (всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов (Иак.1:17,18)) становится для нас второстепенным и ненужным. Совершается под-ме-на.
Итак, истинная, ниспосылаемая от Бога любовь, о которой говорит апостол Павел – любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает… (1Кор.13:4-8) – стала у нас именоваться тем же словом, что и любовь поэта Пушкина, которая «угасла».
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
Любовь прошла, завяли помидоры… Пойду полюблю другую, а вам дай Бог любимой быть другим. По большому счету, никакой любви и не было.
Я вас любил так искренно, так нежно…
Нет, такая любовь нам не нужна. Такой хоккей, как говорил комментатор Озеров, нам не нужен.
А.Пушкин. Поэт и толпа. http://rvb.ru/pushkin/01text/01versus/0423_36/1828/0484.htm
Начинается стихотворение словами: «Поэт по лире вдохновенной рукой рассеянной бряцал». И когда он так бряцал, поэта услышала толпа. «И толковала чернь тупая: «Зачем так звучно он поет?»
Действительно, если петь, так петь с общественной пользой, поэтому толпа просит у поэта: «Нет, если ты небес избранник, свой дар, божественный посланник, во благо нам употребляй: сердца собратьев исправляй».
Остановим грубый пересказ возвышенного пушкинского слога и вникнем в написанное поэтом. Во-1-х, хорошо известно, что чернь во все времена просила хлеба и зрелищ, а великосветская чернь – изысканного хлеба и изысканных зрелищ, и, конечно, ни та, ни другая не станет просить об исправлении сердца. А если кто просит с покаянием: «Мы малодушны, мы коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны; мы сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, глупцы; гнездятся клубом в нас пороки. Ты можешь, ближнего любя, давать нам смелые уроки, а мы послушаем тебя» - если кто просит именно так, то тот уже не чернь и не толпа, но – личность. Здесь Александр Сергеевич отступил от жизненной правды в угоду своему стихотворному замыслу.
А во-2-х, почему поэт решил, что кто-то должен просить его об исправлении сердца? По какому праву поэт приводит к себе людей с душевно-сердечными запросами: «Ты можешь, ближнего любя, давать нам смелые уроки, а мы послушаем тебя»?
Кто он такой, чтобы исправлять других? Пророк? Священник? Учитель? Начальник? Судья? Ни то и ни другое. Он – сладкозвучный певец. Почему же певец решает, что чернь должна просить его «давать нам смелые уроки»? Это опять ни на что не похоже. Или всё же ощущал за собой поэт Александр Пушкин право учительства?
Тема присвоения литературой священнических, судебных, учительных и прочих прав требует особого разговора. Но если вкратце отвечать на вопрос, когда российская письменность решила, что она имеет право самостоятельно, т.е. без церковного благословения «давать смелые уроки», и в чьём лице она на это решилась, то можно указать на предшественника «пророка» Пушкина А.П.Сумарокова (1717-1777).
Директор первого учреждённого в России в 1759 г. публичного тетра А.П.Сумароков в статье «О русском духовном красноречии» пишет: «Разберём дарования и свойства /.../ известных и всей России риторов: Феофана, Гедеона, Гавриила, Платона...», и разбирает их.
Не будучи специалистом в этом вопросе, я не берусь утверждать, но мне кажется, что данные «разборки» Сумарокова – вольность до него неслыханная. Конечно, Сумароков хвалит перечисленных лиц, но по ходу дела допускает остроты, которые в допетровское время не остались бы ненаказанными. Так он пишет: «Многие духовные риторы не имущие вкуса, /.../ дерзают во кривые к Парнасу пути, и вместо Пегаса обуздывают дикого коня, а иногда и осла, встащатся едучи кривою дорогою на какую-нибудь горку, где не токмо неизвестны музы, но ниже имена их, и вместо благоуханных нарциссов собирают курячью слепоту» и т.п.
Это цветочки, ягодки же – разбор речей архиереев. Посмотрим, как обосновывает Сумароков эту немыслимую для мирянина дерзость: исследовать «дарования и свойства» архиерейских проповедей?
Александр Петрович Сумароков (1717-1777) написал:
«Красноречие духовных не в истолковании Священного писания, но в проповедании оного и в наставлении добродетели ищется; чего ради, оставляя религию и катехизис, дело до моего предложения нимало не принадлежащее, я в проповедниках вижу собратий моих по единому их риторству, а не по священству. Итак, имея право говорити о них толико же, колико и они о мне, сколько их рассмотрение до них яко до почитателей словесности принадлежит».
Александр Петрович Сумароков. 1777 год. Худ. Ф.С. Рокотов
Вот так. Зерно выбрасывается, и оставляется шелуха – витийство. «Религия и катехизис», т.е. православие – в сторону, и оставляется проповедание Писания, конечно же, по-своему разумеемое, и искание добродетели, тоже по-своему понимаемой.
По Сумарокову выходит, что истолкование Священного Писания в духе святых отцов уже не главное, главное – риторство. А в следующих словах Сумарокова можно прочесть прямое покушение на архиерейский сан: «Я в проповедниках (т.е. архиереях. - niles.) вижу собратий моих (!) по единому их риторству...»
У Сумарокова встречается даже такое выражение: «после Феофана (имеется в виду сподвижник Петра Алексеевича Романова и автор «Духовного регламента» архиепископ Феофан Прокопович. - niles.) опустошенный российский парнас, или церковь, лишённая риторской сладости смертию великого архиепископа /.../»
Феофан Прокопович (1681—1736). Парсуна. Середина XVIII в.
Тут уже не парнас сравнивается с церковью (в таком случае надо было бы сказать иначе: церковь, или парнас), но прежде церкви поставляется парнас и называется церковью. Если это не хула на церковь, то что это?
Подобное богохульное сравнение церкви с парнасом проделывает архим.Зинон в иконе «Святитель Филарет Московский и поэт Александр Пушкин», которую мы рассматривали в предыдущих постах. Как проделывает? Да так и проделывает, что глядя на икону, поневоле соглашаешься с равенством Пушкина и Филарета. Святитель и поэт на иконе сидят, причём в равном достоинстве, что подчёркивается их одинаковыми седалищами и подножиями. У митрополита в руках – Евангелие, у поэта – лира. Филарет в архиерейском облачении, Пушкин – в поэтической тоге. У Филарета – нимб, у поэта – лавровый венок. Один к одному.
Впрочем, мы отвлеклись от стихотворения А.С.Пушкина «Поэт и толпа», но затем и отвлеклись, чтобы указать на истоки мыслей поэта Пушкина о приходящей к нему за наставлением черни. Эти мысли более чем за полвека до него высказывались и циркулировали в «верхнем» российском обществе. А претензии литературы на роль народной учительницы открыто публиковались и обсуждались в печати. Спрашивается, куда же смотрела церковь?
Но продолжим чтение стихотворения. Итак, приходит ищущая наставлений толпа к поэту на Парнас и что же слышит? «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас! В разврате каменейте смело, не оживит вас лиры глас!»
Вот те раз! Зачем же гнать ищущих доброй жизни людей? Да еще в окаменевающий разврат, словно в асфальт, их закатывать? Зачем не отправить туда, куда должны идти заблудшие души – в церковь? Зачем не сказать: друзья, вы не по адресу обратились, я всего-навсего певец, пою по вдохновенью, когда хочу и что хочу, а вы идите в храм, там вас научат доброму сердцу?
«Подите прочь» - вот и вся забота певца о толпе, которая нужна ему была только для того, чтобы пропеть своё красное словцо. Скажу более. Ложь лежит в самой сути этого стихотворения. Ибо, зачем было поэту бряцать на лире, привлекать к себе внимание толпы и разговаривать с ней? Чтобы в итоге прогнать её прочь? Но ведь это лукавство. Если же поступать честно, а не по-змеиному, то надо было сразу отойти в сторону, чтобы тебя никто не слышал, и брякать там себе на лире сколько угодно.
Но поэт не мог уйти в сторону или остановится, потому что его несло вдохновение. Несло и вынесло к четырем последним строкам: «Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».
Прекрасные, великолепные стихи, но прежде чем выдать их «на гора», поэту нужно было объяснить толпе свой отказ служить ей общественно-полезным трудом. Как же он обосновывает свой отказ служить толпе, которой бросает фразу «тебе бы пользы всё»? Объясняет так: «Но, позабыв свое служенье, алтарь и жертвоприношенье, жрецы ль у вас метлу берут?»
А вот здесь мы должны Александра Сергеевича поправить и сказать ему, что он заблуждается, не зная Писаний, ни силы Божией (Мф.22:29). Он судит по-язычески, не зная того, что христианские жрецы, или священники берут не только метлу, но и самую нечистоту тех, кто приходит к ним за советом и помощью. Потому что так поступил призвавший их на служение Первосвященник Иисус Христос, Который однажды принеся Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих, во второй раз явится не для очищения греха, а для ожидающих Его во спасение (Евр.9:28). И в другом месте апостол пишет: Ибо мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха. Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати, чтобы получить милость и обрести благодать для благовременной помощи (Евр.4:15,16).
Поэтому пусть нас не прельщает последнее слово пушкинского стихотворения – "молитва". Оно стоит здесь только ради рифмы. Что значило для Пушкина это слово? Заниматься этим вопросом церковным людям так же пустопорожне, как разбирать, что разумеет под молитвой приходящий в храм 2-3 раза в год человек, чтобы поставить там свечку. Что понимал Пушкин под молитвой? Что угодно, только не науку из наук и не художество из художеств. Так зачем нам такие «молитвы» разбирать?
А рифма, конечно, красивая: «битв - молитв». Вот и гуляет она по нашим умам почти 200 лет, прельщая всех сладким звучанием, и долго ещё будет прельщать, потому что обличения и правду редко кто хочет слушать, а сладкие звуки приятны всем.
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться...
Скажите, уважаемые форумчане, зачем это написано? Я, действительно, не понимаю, чему здесь восторгаться? Я вижу в этих словах только театральную позу с заламыванием рук: не должен, не смею, не могу… Вижу одно только кривляние. Не можешь? Так и не моги. Зачем же так терзаться?
Но, встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
А.С.Пушкин. Красавица / в альбом Г****/, 1832 г.
А это зачем написано? Если предыдущее стихотворение было фиглярством, то это уже не простое кривляние, это уже кощунство. И неужели не слышно, что слова «благоговея богомольно перед святыней красоты» есть губящая наши души насмешка над подлинной святостью?
Соглашаясь с этими стихами Пушкина, мы вместе с ним участвуем в опошлении слов Святыня, Богомолье, Благоговение. Говение это пост. А благоговение это пост ради Бога. Что же выходит по Пушкину? Пост ради Бога через созерцание женской красоты. Тьфу! Мерзость какая-то.
Допустим, Пушкин не понимал, что писал, поскольку и в 33 года оставался язычником, но мы-то, христиане, должны видеть безобразие этих стихов.
Рассмотренные нами с христианской точки зрения стихи А.С. Пушкина есть не только пустая, но прямо вредная словесная игра. Однако пусть живёт Пушкин, пусть. Но нельзя на его стихах воспитывать детей. Нельзя на поэзии Пушкина никого воспитывать! Это вредно для души и тела.
Отредактировано niles (Четверг, 22 августа, 2013г. 11:40:45)