– Мне известно, что уже в 13 лет вы знали латынь. Откуда? Вы ведь учились в обычной послевоенной советской школе, где, насколько я знаю, древние языки не преподавались…
– Дело в том, что я составил мнение о советской школе ещё в первом классе. Она меня совершенно не интересовала, единственный предмет, по которому я получил пятёрку, был «сталинская конституция». У нас преподавал автор учебника, некий Баринов, совершенно удивительный человек, симпатяга, он мне очень нравился. Я думаю, что отметки в школе зависят от того, насколько тебе симпатичен педагог. Я терпеть не мог математику: когда нам преподавали таблицу умножения, я сказал, что ничего не понимаю, потому что это просто чушь. Что такое дважды два? Ну, помножьте два яблока на две селедки, спросил я математика, что у вас получится? Он просто озверел. И сразу уличил меня в том, чем я страдаю до сих пор: полным отсутствием абстрактного мышления. Очень долго я не мог научиться читать. Где-то к концу второго класса я читал с трудом. Но мне очень понравилась конфигурация греческих букв. Я подумал, что если уж учиться писать, то лучше красивыми буквами писать красивые слова. Совершенно по-детски я начал перерисовывать греческие буквы и таким образом освоил язык. Поскольку мальчик я был довольно одинокий, ненавидел все эти заводные машинки и прочую чепуху, то свободное время у меня было, и греческий язык, который считается сложным языком, дался мне быстро. Потом я увлёкся латынью, которую изучал года три, потому что она показалась мне очень трудным языком. Греческий гораздо проще латыни, и он очень близок к русскому. Фулканелли утверждает, что во французском языке не меньше пятидесяти процентов греческих слов. Я не знаю, прав он или нет, но я уверен, что в нашем языке гораздо больше 60 процентов. Мне просто повезло в том смысле, что я упрямый и старался всё сам прочитать, а не слушать, что говорят другие.
– А откуда появились у вас книги на греческом, с которых вы перерисовывали буквы?
– Я застал несколько философов, которые кончили знаменитые немецкие университеты. Николай Хрисанфович Херсонский, например, кончал Виттенберг, и говорил, что он был соучеником Гамлета, потому что Гамлет у Шекспира там учился. Они были со шрамами, с лицами, исполосованными палашами. Они принадлежали к закрытым студенческим корпорациям, в которых были приняты студенческие дуэли, дрались на палашах. Убить они по правилам друг друга не могли, но выколоть глаз – пожалуйста. Потом, уже под старость, они вспоминали с большим восторгом это студенческое время – попойки и эти страшные дуэли. Как только я выказал желание изучать греческий, они мне притащили чёрт знает сколько литературы. Позже, когда поступал в Университет, я знал уже французский и немецкий. Я всегда имел только неприятие английского языка, который я очень плохо знаю и очень не люблю. Я читаю по-английски, разумеется, но как-то мне он мало приятен, не знаю, как вам. Я не могу сказать, что от изучения древних языков у меня ностальгия по древней Греции или по Риму. Думаю, что у меня сформировался свой Рим и своя Греция, свои греческие и свои римские боги. Это помогло мне тот самый Ноев ковчег самому вокруг себя и построить. Иначе говоря, свой остров Робинзона я сам себе насыпал.
– Теперь вопрос, который вам, вероятно, не раз уже задавали: где вы смогли прочесть все эти средневековые алхимические трактаты, на которые часто ссылаетесь?
– На это я обычно отвечаю, что просто всё выдумываю. Был такой прецедент: когда во французских учёных кругах обнаружили, что в парижской Национальной Библиотеке нет и половины тех книг, на которые ссылается Фулканелли, то все очень обрадовались, что сумели уличить его в шарлатанстве, потому что для механистического, для прогрессистского человека нет большей радости, чем доказать, что автор шарлатан. Как всякий приличный человек, я, конечно, очень люблю шарлатанство, но на самом деле с источниками у меня проблем не было никаких. Я же жил в Москве, и освоил отдел редких книг Ленинской Библиотеки. Они сами не знали, что у них за книги. Я работал над ними, наверное, лет десять. Я знал все их так называемые каталоги для сотрудников, которые читателю не выдают. Мне приносили книги 17-ого века – они были уже пропавшими, с белёсыми страницами, с переплётами из телячьей кожи, проеденными вредителями просто насквозь. Я открываю книгу, допустим, Космополита, которая называется «Новый химический свет», и вижу, что там какие-то жуки устроили целый лабиринт.
– Интересно, как эти книги попали в Россию?
– Это были книги из монастырей, которые большевики свезли все сюда, в Ленинку, когда в двадцатые годы разоряли монастыри. Усилиями Луначарского всё это было свезено и брошено гнить в страшных сырых подвалах. Я поразился, насколько тщательно в православных монастырях изучали алхимию, мистику, причём не в Москве или Петербурге, а в провинции. Бёме был весь исчерчен карандашом. Попадались книги по очень сложной, не для новичков, алхимии с пометками на русском языке. Я читал, например, письма знаменитого алхимика Сандевогиуса и встречал на полях надпись: «Смотри книгу его сына о соли». Действительно, был такой алхимик, который называл себя сыном Сандевогиуса, но он не был его родным сыном, а, так сказать, духовным – значит, они и его знали! Я стал по-другому думать о России. Это была очень сильная культура, но опять же какая-то потайная. Многие из тех книг, что мне приносили, были вообще не описанными, мне просто пачками их выдавали, а я уж сам там разбирался. У меня установились очень дружеские отношения с дамой, которая была директором этого отдела, я говорил ей, дайте мне эти книги, я их сохраню. Там были редчайшие издания, которые стоят просто бешеных денег, они превратили их в труху. Там были первоиздания Эразма Роттердамского, Иоганна Рейхлина, Парацельс в больших количествах. Я понял, что монастыри имели гораздо более тесную связь с Европой, чем мы себе это сейчас представляем, и тратили немалые деньги на покупку этих книг. Я понял это, прочитав воспоминания Артура Ди, сына знаменитого астролога и герметика Джона Ди. Он десять лет был здесь придворным врачом, приехал при Борисе Годунове и оставался ещё при первых Романовых. Он написал, что нигде не встречал людей такой культуры, как в Москве, и нигде не вёл таких интересных бесед, что мало вяжется с той исторической картиной, какую мы имеем.