Elista написал:
Подобной постановки вопроса никак не могу одобрить, ув. niles. Это явный перебор, с Вашей стороны, особенно, зная отношения самих бесов к Достоевскому («архискверный»).
Простите, уважаемый Elista, я не все страницы форума читал, поэтому не знаю, что Вы говорили о митрополите Антонии (Храповицком). Но неужели Вы верите бесам? Ведь ясно же, что любое их слово – ложь, потому что они говорят сами от себя и ищут славы для себя. Ср.Ин.7:18. Наступит один другому на хвост, вот и становится для него «архискверным».
Я не один год размышляю о значении «великой русской литературы» в моей жизни и в жизни моего народа. Поэтому в этой теме мы оказываемся в неравном положении. Зато темы, о которых Вы пишете, я открыл для себя только благодаря Вам, за что и благодарю Вас, простите за тавтологию.
К чему это я? К тому, чтобы сказать, что отправляемые Вам страницы отправляется мною не для того, чтобы Вас опровергнуть (в смысле опровергнуть только ради опровержения) или насолить, нет. Но для того, чтобы, если пожелаете извлечь из написанного нечто полезное (если, конечно, это полезное там имеется), то извлекайте, как нечто полезное я извлёк из Ваших трудов.
Если посчитаете нужным, могу выложить этот пост на форуме.
С уважением, niles.
Главный вопрос литературы я бы сформулировал так: можно ли спастись, не отвергая Христа, но и не принимая Его как единственную ценность в жизни?
Впрочем, не одной только литературы это главный вопрос, но и всей земной жизни. Просто все жизненные вопросы, прежде чем быть решёнными на практике, осмысляются и обсуждаются в теории, т.е. в литературе, культуре и иных сферах умственной деятельности человека. Во всю свою жизнь мировая художественная литература в лучших своих сочинениях тем и занималась, что искала последнюю черту, до которой можно дойти, но, не переступив которую, можно рассчитывать на спасение. Как понять эти слова? Пояснительный пример возьмём из книги Бытия.
Патриарх Авраам молил Бога: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним и сказал: может быть, найдется там сорок? Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. (Быт.18:27-30).
Литература идёт от обратного и спрашивает как бы так: одного праведника хватит, чтобы пощадить Содом? Не хватит? Тогда двух? Тоже не хватит? Тогда трёх? Спрашивает, желая получить спасение не по восхождению к Богу, но по снисхождению от Него. Просит не столько о спасении, сколько о ненаказании, просит затем, чтобы услышав самое малое число праведников, достаточных для спасения грешников, успокоиться.
Конечно, никто: ни праведник, ни церковь литературу не отвергает и отвергнуть не сможет, потому что она тоже хотела бы пребывать с Богом неразлучно. Но как хотела бы? Да так, чтобы быть ей при Нём в стороне, т.е. с Богом и в тоже время без Бога, чтобы не всё время взирать на крест, но посматривать краем глаза и в противоположную от креста сторону, т.е. в адскую бездну, продолжая хранить (лучше сказать, культивировать, чтобы вспомнить слово «культура») в себе порочное влечение к запретному, и продолжая оборачиваться и жадно ловить в себя тот бесовский крючок (мысленный прилог), с которого начинается грех действием.
Обозрим библиотеку всемирной литературы (БВЛ – так называлась издававшаяся в советское время серия книг) и спросим: что делала литература с каждым новым веком христианской истории? Прокладывала дорогу к Богу? Училась любить и слушать Его? Ничуть, но отступала от Христа и спрашивала как бы так: сюда можно? А здесь я не погибну?
Ну, что Мне с тобой делать? Не заставлять же Мне Себя любить? Отступай. Проходит время, и литература опять за своё: а сюда можно? А ещё дальше можно?
Бесы и те, кто толкают литературу впереди себя, знают, что делают. Если Господь терпит мысленный грех, рассуждают они, значит, Он может простить такой же грех, совершённый на деле. Грех мысленный, грех действительный, грех за грехом, шаг за шагом от Креста.
«Да не в литературе это все происходит, а в жизни, которая течет туда, куда ей предсказано», - слышится голос читателя.
Но предваряет и готовит всё литература. Как преступление отдельного человека прежде чем быть совершённым на деле, должно обдуматься им в голове, точно так преступления всего человечества готовятся и воображаются всемiрной литературой. Эпоха возрождения, эпоха просвещения, эпоха постмодернизма. Что дальше? Что принесёт нам телевизионная эпоха, научающая миллиарды людей соглашаться с любым виртуальным грехом?
А что она может принести? Рано или поздно, но скорее рано, чем поздно, случится то, что на всей земле не останется и тех десяти праведников, назвав которых Господь отступил от Авраама. Содом был сожжён. И встал Авраам рано утром [и пошел] на место, где стоял пред лицем Господа, и посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи (Быт.19:27,28).
Последняя черта спасения, которую ищет литература, будет одновременно первой чертой погибели. И, конечно, она будет проведена в уме. Последнее грехопадение, как и первое грехопадение, будет мысленным, т.е. совершенным в уме. Так же и последний, исполняющий чашу Божьего долготерпения, человеческий грех будет совершён в образе, т.е. образно. Поклонившись образу сына погибели аки богу (2Фес.2:4), тварь совершит свой последний поклон. Поклонившись образу человека беззакония, твари не нужно будет кланяться ему самому, да и некогда ей уже будет кланяться. И се, восхождаше пламень от земли, аки дым пещный (Быт.19:28).
Телевизор как правопреемник литературы, принимая на себя её задачи, стремительно приближает день, когда на всей земле не останется и десяти праведников. Проникнув в каждую семью, телевизор планомерно губит в людских душах все несогласные с ним мысли и чувства. Мало того. Помимо внутреннего уничтожения праведности телевизор готовит внешнее её уничтожение, готовит тиранию, которая во столько раз будет страшнее культа личности, во сколько раз телевизор свободолюбивее свободолюбивой лирики Пушкина.
Связь телевизора с тиранией очевидна: что посеешь, то и пожнёшь. Посеешь ветер в уме, пожнёшь бурю в жизни. Посеешь грех мысленный, пожнёшь действительное беззаконие и смерть. «Праведность выше жизни, так как она – корень жизни», - говорит святитель Иоанн Златоуст (т.9, с.619). Вырывая праведность из жизни, телевизор замахивается на самую жизнь. Бия праведников виртуально, телевизор готовит им настоящие ссылку, концлагерь и смерть.
Уважаемый Elista, если Вы согласны со мной, что телевизор открыл окно в ад, то согласитесь, что приоткрыла его литература. «Великая русская литература» приоткрыла окно в бездну (ср.Откр.20:1-3), которое теперь распахнуто настежь могущественным телевизором так, что уже не «Бесы», но сам сатана вылазит через него, чтобы прежде занять умы и сердца людей, а затем и в храме Божием сесть как бог, выдавая себя за бога (2Фесс.2:4).
Но вернёмся к Достоевскому, автору «Бесов» и великому мыслителю России, обещавшему ей Золотой Рог и Константинополь, объединение вокруг неё славянства, а затем и всего мiра на идеалах, которые она ему покажет. И она их показала. Почти весь 20-й век Россия показывала мiру невиданные им идеалы.
(Кстати сказать, роман «Бесы» написан от лица некоего рассказчика, и этот рассказчик принадлежит к числу заговорщиков, т.е. к стае бесов, о чём курсивом сказано в последней главе романа. «Выяснилось существование Шатово-Кирилловского тайного общества, связанного с прокламациями. Кто же были эти товарищи? О наших ни об одном в тот день и мысли еще не было». Выделяя курсивом слово «наши», Достоевский, видимо, подчёркивает ту мысль, что Шатов и Кириллов – не наши. И несколькими абзацами ниже Достоевский пишет. «Повторяю, дело это еще не кончено. Теперь, три месяца спустя, общество наше (это уже выделено мной, а не Достоевским. - niles) отдохнуло, оправилось, отгулялось, имеет собственное мнение и до того, что даже самого Петра Степановича иные считают чуть не за гения, по крайней мере "с гениальными способностями". "Организация-с!" говорят в клубе, подымая палец кверху. Впрочем всё это очень невинно, да и немногие говорят-то».)
Насмешкой горькой обманутого сына над промотавшимся отцом звучит последнее предложение. Что ж, можно сказать и так. Только надо уточнить, что отец не промотался, отец обманулся, а ещё точнее: отец был обманут. Россия и вправду показала мiру идеалы только не так, как о том мечтал обманутый бесами Достоевский. И предсказание об идеалах это есть очередное, сбывшееся наоборот предсказание Федора Михайловича. Впрочем, всё по порядку. Какие идеалы провозглашал Ф.М.?
«Таким образом, через реформу Петра произошло расширение прежней же нашей идеи, русской московской идеи, получилось умножившееся и усиленное понимание ее: мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что всё это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии божием - стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале». (Везде курсив Достоевского).
Эти слова Феодора Михайловича автор статьи «О Пушкинской речи Ф.М.Достоевского» называет программой антихриста. Но что же в них антихристианского, если основная их мысль – «кто хочет быть выше всех в царствии Божием - стань всем слугой», – это почти дословное изречение Христа: но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом (Мк.10:43,44)? Антихристианское в словах Достоевского о русском предназначении то, что основная их мысль хотя и взята из Евангелия, но вырвана из контекста. Слова Евангелия взяты Достоевским отдельно от смысла Евангелия, и такой способ цитирования Священного Писания называется в церкви ересью.
Тогда подошли к Нему сыновья Зеведеевы Иаков и Иоанн и сказали: Учитель! мы желаем, чтобы Ты сделал нам, о чем попросим. Он сказал им: что хотите, чтобы Я сделал вам? Они сказали Ему: дай нам сесть у Тебя, одному по правую сторону, а другому по левую в славе Твоей. Но Иисус сказал им: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я пью, и креститься крещением, которым Я крещусь? Они отвечали: можем. Иисус же сказал им: чашу, которую Я пью, будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься; а дать - не от Меня зависит, но кому уготовано. И, услышав, десять начали негодовать на Иакова и Иоанна. Иисус же, подозвав их, сказал им: вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом. Ибо и Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мк.10:35-45).
«Кто хочет быть выше всех в царствии Божием - стань всем слугой», - якобы цитирует Евангелие Достоевский. Но это не цитирование, это именно еретическое вырывание слов, потому что главное – чаша и крещение – оставлены им в стороне. Более того, Достоевский прямо искажает слова Господа, ибо сесть у Меня по правую сторону и по левую (это и значит, говоря словами Достоевского, «быть выше всех в царствии Божием»), не от Меня зависит, но кому уготовано. Достоевский же говорит другое, а именно, что желающий быть выше всех в царствии Божием должен стать всем слугой. Достоевский ставит в зависимость от человека то, что зависит от Бога: кому уготовано. Иными словами, он подчиняет Божественное земному, т.е. рассуждает согласно католической ереси.
Взяв из Мк.10:35-45 слова о земном служении и о царстве Божием, Достоевский смешал то и другое. Христовы слова: кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою не являются условием достижения Царствия Божия, и тем более не обещают наивысшего положения в нём, как о том говорит Достоевский. Евангельский стих Мк.10:43 о служении это обязательный урок для тех, кто хочет быть большим. Хочешь быть большим? Будь слугой. Тебя терзают мысли о первенстве? Твоё сердце мучит страсть любоначалия? Ты спишь и видишь себя главным? Стань слугой. Христовы слова Мк.10:43 о служении есть то училище благочестия, или лучше сказать, то земное поприще борьбы со страстями, которое необходимо пройти каждому верующему человеку для стяжания Небесного Царства. Но проходить это поприще с мыслью о будущем главенстве как о награде, значит, ничему спасительному не научиться, значит вырастить в себе то, что должно быть искоренено.
«Где же у Достоевского сказано про награду?»
Как где? А разве его слова «быть выше всех в царствии Божием» не являются словами о награде? Разве условие «стань всем слугою» не подчинено цели – «быть выше всех в царствии Божием»? Вот и спросим, теперь уже мы спросим у читателя: разве можно так небрежно обращаться с драгоценнейшими смыслами Евангелия? Разве позволительно так вольно перекладывать слова о нашем спасении? И то ещё удивляет в рассматриваемом отрывке, что сказав о второстепенном, Достоевский обошёл молчанием главное. Что именно? Они сказали Ему: дай нам сесть у Тебя, одному по правую сторону, а другому по левую в славе Твоей. Но Иисус сказал им: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я пью, и креститься крещением, которым Я крещусь?
Напомним, что пишет Достоевский: «Кто хочет быть выше всех в царствии Божием - стань всем слугой». Вы видите громадную разницу между тем, что говорит Христос и тем, что сказал Достоевский? Видите недосягаемую высоту Евангелия и писательскую приземлённость Достоевского? «Стань всем слугой». Да хоть сейчас им стану, ведь в награду обещано «быть выше всех в царствии Божием». Но об условии достижения Царствия Божия Господь говорит совсем иное: можете ли пить чашу, которую Я пью? Не о служении, но о распятии как о необходимом пути в Небесное Царство, говорит Господь, и быть там «выше всех», как говорит Достоевский, не обещает даже тому, кто готов испить Его чашу, потому что: дать - не от Меня зависит, но кому уготовано.
Итак, мы видим, что слова Господа и слова Достоевского несопоставимы. И высота Христовых слов есть тот заоблачный идеал, который должен иметь перед собой, не скажем, русский, скажем – каждый православный христианин. Но зачем понадобилось Достоевскому подменять Евангельскую гору литературной кочкой, причём такой, что всякий наступающий на неё, проваливается в болото? Скажем сразу, что никакого злого умысла в намерениях Достоевского мы искать не будем. Не потому что его там нет. Злой умысел есть, он заключён уже в самом искажении слов Христовых. Но мы не будем искать его целей и подоплёки, потому что ничего осмысленного в сочинениях Достоевского найти невозможно. Это заявление покажется удивительным, но это так: ничего связного в произведениях Достоевского нет.
Всякий раз, говоря о литературе, мы оказываемся в странном положении. Литературных персонажей как таковых нет, зато есть их слова, которые мы читаем. Нам хочется поговорить о некоторых изречениях Ставрогина, но его не существует. Как же нам быть? О ком мы будет говорить, беря для своих выводов слова этого героя романа «Бесы»? Об авторе романа? Но он может сказать, что данные слова принадлежат не ему, а Ставрогину. И мы окажемся даже уже не в странном положении, но в коллективном умопомешательстве: слова есть, а тех, кто их сказал, нет. Что же делать?
Мы должны либо включиться в придуманную писателем игру и говорить, что слова Ставрогина это слова Ставрогина и ничьи больше, либо слова всех персонажей приписать одному только автору. Последнее, как нам кажется, будет единственным выходом из тупикового лабиринта, в который нас заводит художественная литература. Почему? Потому что ответ за все написанное придётся держать не персонажам, но авторам, произведшим на свет своих героев и произнесшим за них якобы их слова. Какой ответ? Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф.12:36,37). Итак, помня о том, что мы все будем призваны к ответу за свои слова, попытаемся в некоторых словах Ф.М.Достоевского разобраться. Например, в этих.
- Если бы веровали? - вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. - Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили? (Бесы. Часть 2, глава 1, VII).
Кто это говорил? Ставрогин? Шатов? Достоевский? Кто за эти слова будет отвечать? Ни Ставрогин и ни Шатов, которых нет, но Достоевский. Значит, Достоевскому они и принадлежат. Перечитаем их со вниманием.
Выражение «истина вне Христа», конечно, безсмысленно. Аз есмь путь и истина и живот (Ин.14:6), и эти Евангельские слова означают, что, потому только существует истина, что существует Христос. Более того, потому только есть жизнь у людей, и им открыт путь к Богу Отцу, что у Него есть Сын. Истина вне Христа решительно невозможна. Но согласимся на мгновение с этим невозможным постулатом, приписав его Ставрогину или лучше, Шатову, сказав, что он неправильно передал ставрогинские слова. Подыграем Достоевскому в его литературной игре. Согласимся с этим постулатом, чтобы вывод из него, а именно, эти восхитительные слова о том, что лучше остаться со Христом, нежели с истиной, отдать Достоевскому. «…если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной». Возникает главный вопрос: так ли это?
Тогда один книжник, подойдя, сказал Ему: Учитель! я пойду за Тобою, куда бы Ты ни пошел. И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы и птицы небесные - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову (Мф.8:19,20). Почему Господь отказал этому человеку за Собой следовать? Тогда как другому не позволил даже того, чтобы тот пошёл и похоронил родного отца, сказав ему: иди за Мной. Потому что первый думал приобрести в следовании за Христом что-то земное. Может, даже не домов и не земель он искал, может, он искал то, чего все мы так усердно ищем – душевного успокоения у ног Христовых, но и в этом случае он искал не Божьего, а своего. Потому и ответил ему Господь, что Сын Человеческий не имать где главы подклонити. Но почему мы вдруг вспомнили это Евангельское зачало? Потому что, если со Христом Достоевский, может быть, и остался, то, как знать, оставил бы его с Собою Христос?
«А вот это уже дело Самого Христа, - скажет читатель. - Не только решать за Него, но и вопрос такой задавать есть не добродетель, не заповедь, не любовь, а донос на Достоевского Богу!»
Донос? Что ж, можно сказать и так. Доношу до Бога и до читателей, что писатель Достоевский неблагочестиво толкует слово Божие. Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь (Мф.18:15-17). Но, может, и вправду я не в своё дело лезу? Хотя с какой стороны не взгляни, выходит, что дело это как раз моё. Как же быть? Как разобраться с этой, будь она неладна, литературой?
Известно, что у Ф.М.Достоевского помимо художественных есть произведения, в которых он не под масками выдуманных персонажей, но непосредственно от своего лица обращается к читателю. Таков, например, «Дневник писателя». Все ли слова «Дневника писателя» принадлежат Достоевскому? Да, за исключением цитат. Значит, написанное в дневнике утверждение: «Константинополь - рано ли, поздно ли, должен быть наш» есть собственное утверждение Достоевского.
«Да, Золотой Рог и Константинополь - всё это будет наше, но не для захвата и не для насилия, отвечу я. И, во-первых, это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло еще и теперь, то действительно время близко, все к тому признаки. Это выход естественный, это, так сказать, слово самой природы. Если не случилось этого раньше, то именно потому, что не созрело еще время…» и т.д. и т.п. (Дневник писателя. 1876 г., июнь. Глава 2. Утопическое понимание истории).
Судя по тому, как уверенно говорит Достоевским читателям, что «время пришло», что «это выход естественный», что «слово самой природы» в том, чтобы Константинополь стал наш, – это для него бесспорная истина. А где же Христос? Нет, не тот выдуманный Достоевским «Христос», который сотни раз встречается в его произведениях, но Христос, Сын Божий. Неужели Ему, не имеющему, где приклонить голову, необходим Константинополь?
Действительно, Господь говорит, что у Него нет места на земле, а Достоевский утверждает, что Константинополь должен быть наш, чтобы произошло «настоящее воздвижение Христовой истины». Какой «Христовой истины»? Евангелие – вот Христова истина! А то, что провозглашает писатель Достоевский, это уже истина какого-то другого христа.
Не только Христу, но и Апостолу Иакову не находится места среди «истин» Достоевского. Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль». Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: «если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое», - вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло (Иак.4:13-16).
Итак, в истине Достоевского о Константинополе нет ни только апостольского смиренномудрия, в ней нет даже благоразумных оговорок вроде того, что, если сможем, то сделаем то или другое. Зато в ней есть гордое: «всё это будет наше». Так с кем, спрашивается, хотел бы остаться Достоевский: со Христом или с истиной? Судя по всему, с истиной…
Константинополь должен быть наш, говорит Достоевский, разумеется, не для захвата и не для насилия, но с единственной целью, чтобы купола Святой Софии вновь увенчались крестами, а истина Христова воссияла на весь мир. И «это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия».
Вникнем в эти слова. Первое что бросается в глаза, это провозглашённое писателем «окончательное слово православия». Не могу понять смысла этой фразы. Православие не всё сказало и должно сказать что-то окончательное? Но что православие может сказать кроме Евангелия? Православие это Богооткровенная истина, в которой ни добавить, ни убавить ничего нельзя. Напротив, сохранить данное откровение в полноте – вот окончательное слово православия. Или Ф.М. имеет в виду не теорию, но практику православия и хочет сказать, что православные ещё не всё в этой жизни сделали? Но что православным людям нужно сделать кроме своего спасения? Других спасти? «Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи», - сказал Преподобный Серафим всем ревнителям чужого спасения. В этом странном выражении Достоевского об окончательном слове сокрыто, как мне кажется, такое представление о православии, которое я не могу определить иначе как лозунгом: даешь окончательное слово православия! Или лучше словами маски Достоевского по фамилии Шатов: «Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России...» (Ф.М.Достоевский. Бесы. Часть 2, глава 1, VII).
Не менее странно читать слова писателя о том, что во главе православия стоит Россия. Во главе Православия стоит Христос. Словами же о России как главе православия Достоевский в очередной раз являет нам свою церковную неосведомлённость. Можно, конечно, назвать замеченные мною огрехи в статье Достоевского мелочными придирками. Те, кто пишут, знают, что ни одно сочинение не свободно от разного рода неточностей, и желающий всегда найдёт, к чему прицепиться. Зато какова высота мысли! Орлиный полёт! Дух захватывает.
Но читая со вниманием эти слова, нельзя не ужаснуться. Чему же? Страшному пророчеству. Да, эти слова Достоевского самые что ни на есть пророческие, только исполнились они совсем не так, как мечталось Федору Михайловичу в его литературных грёзах. Он пишет: «это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова…» (выделено мной. – niles). Для чего здесь стоит слово «настоящее», причём дважды? Разве бывает ненастоящее воздвижение Христовой истины? Или бывает ненастоящее воздвижение креста Христова? Неужели чуткий слух великого художника слова не улавливал нелепости таких выражений?
«Писатель, - скажут мне, - хотел подчеркнуть небывалость предстоящего события, и от избытка чувств не стал подробно пояснять свою мысль, но сказал кратко: «настоящее». Нынче в этом смысле говорят слово «реальное».
Реальное воздвижение креста Христова? Не прошло и полвека, как слова Достоевского сбылись буквально. Воздвижение креста было самым настоящим, потому что воздвигался он не на куполе святой Софии, но у стен Киево-Печерской Лавры, в подвале ипатьевского дома, в концлагере на Соловках, по всем городам и весям российской земли. «Окончательное слово православия» произнесла Россия, установив крест не в Константинополе, но в самой себе, не позолоченный и всехвальный, не торжественный и ликовствующий, но настоящий, мучительный, позорный, воздвигаемый под брань и стоны, обагряемый кровью христиан, т.е. Христовою кровью крест.
Достоевский предсказал крест, но не там и не такой. Предсказав крест в Константинополе, он воздвиг его в России. Предсказав крест могущественный, он укрепил крест мученический. Предсказав крест величия и славы, он вознёс крест унижения и смирения. Но это и есть настоящий крест Христов.
Может ли случиться так, чтобы человек сказал одно, а из сказанного вышло нечто внешне похожее, но по сути гораздо большее? Может ли пророчество быть произнесено помимо воли произнёсшего его? Задумавшись над этим вопросом, я стал искать в Священном Писании пример пророчества, которое было изречено без понимания его значимости, и нашёл. Это пророчество Каиафы. Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин.11:49-52).
«Как! - воскликнет читатель. - Сравнить Достоевского с Каиафой?! Это уже ни в какие ворота не лезет».
Любезный читатель, не спешите метать одежды и бросать пыль на воздух (ср.Деян.22:23). Дочитайте до конца. Поймите, какая невероятно сложная задача перед нами стоит: изгнать из писателя Достоевского достоевщину и посадить его, оболчена и смысляща (Мк.5:15), у ног Христовых. Нам нужно сохранить (не для нас, верующих, но для внешних, ибо зачем нам Достоевский, когда с нами Христос? Се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века. Аминь (Мф.28:20), нужно сохранить великого русского писателя, сказав при этом, что дух пытлив (Деян.16:16), которым он обладал, не был духом Христовым.
******************************************************
- Гм. А правда ли, что вы - злобно ухмыльнулся он, - правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де-Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей? Говорите, не смейте лгать, - вскричал он, совсем выходя из себя, - Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу! Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
- Я эти слова говорил, но детей не я обижал, - произнес Ставрогин, но только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его вспыхнули. (Ф.М.Достоевский. Бесы. Часть 2, глава 1, VII).
Три цитаты из романа «Бесы» были приведены выше: о сладострастном секретном обществе, о Христе и истине, о православии и России – и все они взяты из разговора Шатова и Ставрогина, т.е. из одной только 15-страничной подглавки романа «Бесы». А если бы мы взяли в рассмотрение весь роман? Что было бы с нами, если бы мы взялись анализировать каждую строку «Бесов»? Боюсь подумать об этом, потому что ураган мыслей и чувств, обрушиваемый на головы читателей со страниц романа, смёл бы нас.
Мы попытались разобраться только в двух цитатах, и увидели, какое там месиво смыслов и какая там круговерть слов. А ведь таких цитат в разговоре Ставрогина и Шатова можно выловить не один десяток. Взять, например, высказывания Шатова о полу-науке: «Никогда разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, не известный до нынешнего столетия. Полунаука - это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым всё преклонилось с любовью и суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему».
Ведь этим мыслям цены нет. Или другая речь Шатова – о назначении народов и о «народе-богоносце». Это же неисчерпаемый кладезь для размышлений. Но в том-то и дело, что начни мы разбирать эту речь, и я уверен, что никакого смысла мы в ней не найдём, только потратим время на вычерпывание неизвестно чего, потому что кладезь – кладезь бездны, т.е. без-дна.
Повторяю, что эти цитаты взяты из одного только подзаголовка романа «Бесы». А когда таких подзаголовков сотни? Вообразите, что творится в голове читателя по прочтении всего романа. Какая там заваривается каша? Как, когда ему в ней разбираться? Невозможно, совершенно невозможно ему, бедному, в ней разобраться. Но не потому невозможно, что роман огромен. Это ничего, ведь и вселенная огромна, однако разбираются в ней (и небезуспешно) учёные. Разобраться в творчестве Достоевского невозможно потому, что нет в нём того, что можно было бы разобрать и разложить по полочкам, т.е. нет смысла.
Была в советское время так называемая «Роман-газета», может, и сейчас есть, не знаю, дело не в ней, а в том, что «Бесов» я бы назвал романом-телевизором, потому что действует он на читателя точно так, как действует телевизор – сбить, ошеломить, раздавить и обессмыслить. Вылить яркий поток информации, ни дав при этом ни понимания, ни света.
Какова же причина умственной неразберихи, разлитой по страницам не только «Бесов», но и всех других произведений Ф.М.Достоевского? Евангельский ответ на этот вопрос прост, но прежде чем его привести, соберём примеры такой неразберихи из числа тех, что уже упоминались нами, и ещё раз на них полюбуемся.
Это признание «Дмитрия Карамазова». Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чорт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну иль нет?
Это речь «Шатова» к «Ставрогину». Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения? /…/ Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ как Ставрогины, - не отставал весь дрожавший Шатов, - знаете ли, почему вы тогда женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут позор и бессмыслица доходили до гениальности! О, вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой. Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по сладострастию нравственному. Тут был нервный надрыв... Вызов здравому смыслу был уж слишком прельстителен! Ставрогин и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка! Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастие? Чувствовали? Праздный, шатающийся барченок, чувствовали?
К подобным образцам умственно-нравственной путаницы может быть отнесена поэзия С.Есенина, потому что в ней встречаются как такие строки: «Господи, я верую!.. \ Но введи в свой рай \ Дождевыми стрелами \ Мой пронзённый край»,
так и такие строки: «Если кликнет рать святая: \ «Кинь ты Русь, живи в раю!» \ Я скажу: «Не надо рая, \ Дайте родину мою».
Вот перлы душевной сумятицы, выплеснувшейся в рифмах и без рифм на страницы художественных произведений. Вот примеры из русской классики, в которых говорится о совпадении «красоты» «в обоих полюсах жизни»: в целомудрии и извращённости, в благородстве и подлости, в вере и безверии.
Мне могут сказать, что такова вся литература, поскольку способ её существования – одинаково увлекательно описывать как добродетель, так и злодейство, чтобы в столкновении их высекать искры катарсического света, хвалящие добро и клеймящие зло; и что, чем неоднозначнее характеры персонажей, тем психологически глубже оказывается художественное произведение.
Так ведь и я говорю о том же, что, чем запутанней, тем литературней, а над праведностью и нечестием, чистотой и развратом, верой и неверием высится одно – красное словцо. Поэтический пример из Есенина, подтверждающий мои слова о том, что в литературе важно не то, что говорится, а важно то, как говорится, может, не столь ярок, как прозаические примеры, зато он близок к ним по своим итогам. Каким именно? Карамазов на каторге или в Америке, Ставрогин повесился, Шатов убит, Есенин… Смерть Есенина темна. Повесился? Убит? Бог весть. Поэтому скажем, что кончина его обретается между финалами Ставрогина и Шатова.
Но где причина этой душевной неразберихи? Может ли её отыскать писатель? Может ли литература указать выход из неё? Нет, не может, потому что никогда и ни в чём литература не разбиралась и разобраться не могла, и писатель, как бы глубоко он ни осмысливал жизнь, никогда не смотрел на неё правильно. Литература есть выражение того, что происходит в душе автора. Разбираться же в самом себе с помощью самого себя это всё равно, что вытаскивать себя за волосы из болота, это всё равно, что шатовской свечой освещать лестницу под ногами Ставрогина.
Чтобы осветить землю, нужны не костры и фонари, но – солнце. Чтобы осветить душевные потёмки, нужен иной, недушевный источник света. Духовным солнцем, т.е. неземным источником света для ищущих истинного разумения жизни является Христово Евангелие. Какую же причину умственной путаницы писателей и их литературных героев открывает нам Евангелие? И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму. Или по-церковнославянски: И якоже не искусиша имети Бога в разуме, сего ради предаде я Бог в неискусен ум (Рим.1:28). Выражение предал их Бог надо понимать, конечно, как Бог попустил. Но почему Бог попустил писателям и их героям думать, говорить и поступать нечестиво? Потому что они не заботились иметь Бога в разуме.
Святитель Иоанн Златоуст так толкует эти слова Апостола: «…не сказал [Апостол Павел]: так как не уразумели, но говорит: якоже не искусиша имети Бога в разуме, показывая, что грехи их происходили преимущественно от развращённого рассудка и любви к словопрениям (выделено мной. - niles), а не случайного восприятия, - были грехами не плоти, как утверждают некоторые еретики, но ума и порочного желания, и что источник всех зол заключается именно здесь. Так как ум их сделался превратным, то всё, наконец, пришло в беспорядок и смятение, когда руководитель оказался повреждённым» (т.9, с.545).
И другой пример толкования Апостольских слов мне хочется привести. Это пример опытного, т.е. проверенного жизнью толкования. «Диокл начал свое образование грамматикою, потом посвятил себя философии, и наконец благодать привлекла его к любомудрию небесному. На 28-м году жизни, оставив мирские науки, он предался небесному учению Христову, и вот уже 35-й год живёт в пещерах. Он говорил нам:
- Ум, переставши созерцать Бога мыслью, становится или демоном, или скотом.
Когда мы стали расспрашивать, как это бывает, он сказал:
- Ум человека, как скоро удаляется от созерцания Бога, по необходимости впадает во власть или демона похоти, который увлекает его к распутству, или злого духа раздражительности, от которого рождаются безумные порывы.
Сладострастное вожделение называл он свойством скотским, а порыв раздражительности – демонским. Я возразил ему:
- Как возможно, чтобы ум человека непрестанно был с Богом?
- В каждой мысли и в каждом деле, - отвечал он, - участвует душа, но с Богом бывает она только тогда, когда благочестиво и благоговейно размышляет о Нем». (Палладий, епископ Еленопольский. Лавсаик. Глава 82. О Диокле).
Что такое пребывание души с Богом, о котором говорит преподобный Диокл? Это и есть её спасение. Значит, благочестивое и благоговейное размышление о Боге (т.е. то, что Апостол называет: иметь Бога в разуме), это и есть непременное условие спасения человеческой души. В повествовании о преподобном Диокле дан ответ не только на вопрос о спасении, но и на терзавший Ф.М.Достоевского вопрос о назначении русском. Напомню его читателям. «…а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что всё это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии божием - стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале». (Курсив Достоевского. - niles).
Ну, зачем мне, русскому человеку, единение человечества и тем более окончательное его единение? Я уже не говорю о том, что единение это будет, действительно, окончательным: провидец Достоевский, может, не видел того, что сейчас очевидно всякому, что единение человечества, к которому он всех звал, и которое не давало ему покоя, будет последним событием земной истории, после которого начнётся неземная история человечества. Но какое мне дело до какого бы то ни было человечества, соединённого или разъединённого, земного или неземного? Мой идеал – спасение. Идеал каждого православного человека, не только русского – спасение. Разве не так?
Так да не так, говорит Федор Михайлович. Чтобы спастись, ты должен стать слугой, и все мы должны стать слугами. В этом русское предназначение. А чтобы нам легче было стать для всех слугами, для этого Константинополь должен быть наш. Браво! Логика восхитительная! С нашими писателями, легко согласующими несогласуемое, не соскучишься. Впрочем, ничего удивительного в непоследовательной логике великих писателей нет. Два пути указал преподобный Диокл для удалившейся от созерцания Бога мысли: либо сладострастное вожделение, либо порыв раздражительности; либо Ставрогин, либо Шатов; либо аполлонизм, либо коммунизм. Между демоном и скотом идёт человек к Богу, держась за поручи благочестивого размышления о Нем. Но стоит ему только выпустить из рук поручи, как оба «либо» сойдутся в одном конце – вечной погибели. Шатов убит, и это его счастье. Иначе, он бы сам убивал, а потом повесился бы, как Ставрогин. Разве нет?
Не трудно представить, что было бы с российской жизнью, если бы она направилась, куда её толкал Достоевский, – в Константинополь. Был бы советский пожар в Константинополе. Впрочем, не стоит гадать о том, что было бы, потому что Бог, Иже всем человеком хощет спастися, и в разум истины приити (1Тим.2:4), устроил для российской жизни, увлечённой злым духом раздражительности, самое спасительное продолжение.
Выше мы сказали, что в художественной неразберихе «Бесов» нет смысла. Но это для читателей его там нет, а для бесов, которые в смешении полюсов находят особый восторг, «алогия» – самый главный смысл. В мутной воде смешения всех понятий они любую, самую бредовую идею представят великой и спасительной. Ведь предложил же Шатов понести Ставрогину знамя «народа-богоносца». Т.е. висельнику, на чьей шее верёвку увидел даже Тихон, Шатов протягивал знамя русского народа. Таковы бесы. Их интересуют все идеи и все идеалы. Они готовы рассуждать о них веками. Но самая дорогая для них идея и самый великий их идеал это – самоубийство.
