Ванцетий Иванович Чукреев заведовал редакцией национальных литератур, выпускавшей примерно тридцать процентов от всех наших книг. Человек пожилой, молчаливый, он порядочно вел дела, был тих и скромен.
В связи с проблемой художников он зашел ко мне, стал отговаривать от каких-либо решительных действий.
- По крайней мере,- говорил он,- меня от этих дел увольте. Я хотя и председатель группы народного контроля и во всяком другом деле готов оказать помощь, но художники…
Я спросил:
- А почему вы боитесь художников?
Чукреев долго и внимательно разглядывал меня, и взгляд его прищуренных хитроватых глаз говорил: «Ты что, мил человек, не понимаешь, чем тут пахнет? За ними - сила! Шевельнет эта сила пальцем, и от тебя мокрого места не останется».
Этот восточный человек долгое время работал в аппарате Союза писателей, знал многие тайные пружины, скрытые ходы и выходы и сейчас взглядом своим, мимикой высмеивал мою наивность. Но мне-то казалось тогда, и я не разуверился в своих убеждениях и теперь, что самая выгодная позиция - это позиция бойца, самая безопасная тактика - тактика наступления и даже атаки, штурма. Во время войны я не был большим командиром, не знал ни штабов, ни генералов - там, может быть, немало встречалось умников, подобных Чукрееву. У нас же на батарее умничать не приходилось. Нам надо было вовремя развернуться и как можно быстрее ударить первыми. В ходу была поговорка: побеждает тот, кто наступает.
А в жизни? Не те ли законы управляют нашими судьбами?
Очень скоро я доподлинно знал: новой бузы в «Современнике» никто из моих начальников - ни Карелин, ни Свиридов - не хотел. Я очень дорожил их добрым ко мне отношением. Свиридов, кроме того, начинал мне нравиться. Нравился его сильный, глубокий ум, мудрость государственного человека, какая-то врожденная интеллигентность. Он был прост и деликатен,- казалось мне, во всех деталях понимал ситуацию с художниками, знал, как она может ему повредить, но в то же время не позволял себе побуждать меня идти против совести.
- Вы, может быть, не знаете, под кем мы ходим? - спросил меня Чукреев.
- Да, конечно, я в литературных сферах человек новый,- прозрачно намекал я на осведомленность собеседника.- Но я знаю, что единственно правильная политика - принципиальная политика. И не хотел бы для себя душевного дискомфорта; ведь если я вижу преступление и пройду мимо, даже не подав людям сигнала тревоги, я потеряю покой. Меня будут терзать угрызения совести. Вы же знаете классическую мудрость: бойся равнодушных. При их молчаливом согласии тебя и обманут, и предадут, и убьют.
- Да, я эту мудрость знаю, но она не подходит к нашему обществу. Нас уже давно и обманули, и предали. Осталось последнее - лишить жизни. Представляю человека, который в сорок пять лет вздумает пойти против заведенных порядков. Ему укажут на дверь, и тогда с ним случится третье действо: он останется без хлеба.
- Да, Ванцетий Иванович, ваша философия мрачновата. Спасибо за урок. Вразумили. И хорошо, что вы не встретились мне в пору, когда я работал в газете. Проникшись вашей мудростью, спрятал бы перо подальше. А я-то, неразумный, лез в драку, корчевал лиходеев - лишь чудом не свернул себе шею. Ну, ладно, еще раз спасибо за совет.
И когда Чукреев выходил из кабинета и уже взялся за ручку двери, я остановил его:
- К сожалению, не читал ваших книг. Принесли бы что-нибудь.
Мудрый человек с таким многозначительным именем - очевидно, от Сакко и Ванцетти - постоял у двери, потом улыбнулся и вышел.
Книг своих он не принес, а я не удосужился поискать их в библиотеках, но и сейчас меня занимает вопрос: о чем он писал в своих книгах? И вообще: какие мысли и чувства несут людям такие писатели? А ведь их много было в нашей литературе и, конечно же, еще больше развелось теперь, таких мудрых, всезнающих мужичков, которых трудно обмануть, предать и еще труднее оставить без куска хлеба.
В тот же день после обеда зашел я в редакцию русской прозы. Спросил Анчишкина - у него тоже имечко: тут тебе сразу и Владимир, и Ленин. Это как у нас в «Известиях» был Мэлор Стуруа, у того в имени еще больше значений: и Маркс, и Энгельс, и Ленин, и Октябрьская революция. Но человек был на редкость пустой и ненадежный.
Владлена Анчишкина в редакции не было.
- Он дома. Читает.
Кто-то сказал:
- Его с полмесяца не видно.
Позвонил ему домой.
- Его нет дома. Давно уж нет, недели две.
Табель в редакции вел младший редактор Маркус. Я попросил его взять табель и прийти ко мне.
С Маркусом произошел такой разговор:
- Сколько дней не было в редакции Анчишкина?
- Четырнадцать.
- А почему в табеле вы ставите отметку «был»?
Маркус замялся.
- Он так просил.
- Но вы же обманываете - меня, бухгалтерию, государство.
Позвонил в бухгалтерию.
- Вы начислили зарплату Анчишкину за последние полмесяца?
- Да, конечно. Он уже получил. Приходила какая-то женщина с доверенностью, и мы выплатили.
- А знаете ли вы, что он полмесяца не был на работе?
- Нет, этого мы не знаем.
Я положил трубку, сказал Маркусу:
- Вот видите - вы обманули и бухгалтерию.
- Я виноват. Что же мне делать?
- Садитесь. И коротко напишите мне докладную.
Я положил ее в портфель и никому ничего не сказал. Назавтра утром пригласил главного бухгалтера, спросил, как же это такой точный и строгий финансовый орган, как наша бухгалтерия, платит человеку зарплату, которую тот не заработал?
- Его отпускал директор.
- Директор? Вам так сказал Юрий Львович?
- Да, сказал.
- Но у Анчишкина есть непосредственный начальник - это заместитель главного редактора, и есть прямой начальник - главный редактор. Я сейчас в двух этих лицах и, представьте, о причинах отсутствия Анчишкина ничего не знаю. Но если бы и я, и директор отпустили Анчишкина, то не на две же недели! Вы в таком случае, как я понимаю, должны потребовать приказ, распоряжение.
- Да, Иван Владимирович, вы правы. Тут явное нарушение.
- Поправьте.
- А как?
- Не знаю. Дела денежные, деликатные. Вам лучше знать, как их вести.
Я отпустил главного бухгалтера, а через два часа она мне позвонила:
- Анчишкин сдал деньги. Все в порядке.
И тут же зашел Анчишкин.
В минуту я передумал все: Анчишкин - главное колесо в прокушевской машине. Работник никакой, по несколько дней не бывает в редакции. Знает одно: натаскивать в план москвичей. И, как правило, только еврейской национальности (талмудистов и каббалистов - мое прим.). Таких людей на пушечный выстрел нельзя допускать к книжному делу, а он руководит огромной редакцией - полтораста книг в год!
И еще подумал: «Они не пожалели Блинова, фронтовика, командира пехотного батальона, инвалида войны, а во мне копошится жалость. Такие мы, русские люди!»
- Вас не было в редакции четырнадцать дней.
- Читал верстки, рукописи.
- Я вас не отпускал.
- Меня отпускал директор.
Посмотрел Анчишкину в глаза, он дрогнул, опустил голову.
- Пишите заявление с просьбой освободить вас по собственному желанию.
- Да вы что?.. Кто вам дал право решать такие вопросы без директора?
Анчишкин встал. Высокий, сутулый - оступил на несколько шагов, точно уклоняясь от удара; растерянно стоял, не зная, что делать.
- Пишите заявление, иначе доложу в Комитет, добьюсь увольнения за прогул и запишу в трудовую книжку.
- Иван, ты что, серьезно? Какая тебя муха укусила?.. Кто же так поступает со своими товарищами?
- Вы прогуляли четырнадцать дней. Вот докладная Маркуса. И вы сдали в бухгалтерию деньги, признав тем самым факт своего прогула. Пишите заявление или я вас уволю за прогул.
- Но главный редактор не пишет приказов.
- Главный редактор пишет распоряжения. Наконец, я вправе лишить вас доверия, и тогда ваши подписи ничего не будут значить.
Анчишкин раскрыл рот от изумления, глотнул воздух и выбежал из кабинета.
Директора не было, Анчишкин пожаловался Сорокину, и тот вместе с Панкратовым зашел ко мне.
- Что с Анчишкиным?
- Прогулял. Четырнадцать дней.
- И что?
- А что бы ты сделал?
- Уволил бы… в два счета.
- Ну, положим, в два счета, может, не удастся, а уволить по собственному желанию - попробую.
- М-да-а…-тянул Сорокин.- Вот если бы удалось вытолкнуть такого удава.
Вошел Прокушев (директор издательства - мое прим.). Бросил портфель на приставной стол, развел руками:
- Не понимаю, что тут происходит?
И тотчас же, вслед за ним, без стука и разрешения, влетел Анчишкин.
Прокушев визгливым, почти женским голосом велел секретарше позвать Горбачева. Он был секретарем партийного бюро.
- Братцы! - взмахнул руками директор. - Что происходит?.. Нет, вы посмотрите, Анчишкина увольняет. Да Анчишкина, если бы мы захотели все вместе, и тогда бы уволить не могли. Да он же в номенклатуре! Да его только председатель Комитета, и то с согласия коллегии, отстранить может.
- А я его и не отстраняю - он сам уходит.
- Я ухожу! - вскочил Анчишкин.- Ну уж извините - я вам этого подарка не сделаю.
- А как быть с прогулами? Четырнадцать дней все-таки. Вы сами расписались - сдали деньги в бухгалтерию. Наконец, вон… докладная Маркуса у меня - две недели не был на работе, а его заставил отмечать в табеле.
- Меня отпускали.
- Я вас не отпускал, а директор… Он, во-первых, должен был меня уведомить, а во-вторых, на день, на два может отпустить. Если же все-таки вам предоставили отпуск, моя резолюция должна быть.
Анчишкин сел в угол дивана и то пожимал плечами, то руками всплескивал. Прокушев не знал, куда себя деть: он то присаживался к краю стола, то принимался ходить по комнате. Горбачев вышел, а Сорокин и Панкратов то выходили из кабинета, то приходили. Они были взволнованы, втайне, конечно, держали мою сторону, но молчали. Директор приблизился ко мне:
- Иван Владимирович, ты что - серьезно что ли?
- Вполне серьезно.
- Как понимать - месть за Блинова?
- Как хотите, так и понимайте.
- Да это антисемитизм! Он же юдофоб! - вскричал Анчишкин.
- Вы человек русский, я - русский. Где же вы нашли тут антисемитизм?
- Да нет, что с ним говорить! - обращался Анчишкин к директору.- Он же из старой гвардии. Так при Сталине людей ломали.
- Почему при Сталине? Совсем недавно вот из этого кресла вы Блинова выкинули. Уж какой человек - не вам чета! На фронте батальоном командовал, кучу орденов заслужил и ногу потерял, а вы его… вон как крутанули. И никто никого не обвинил в русофобии. И директора нашего сталинистом не обзывали,- Юрий Львович вполне современный человек!
Потом мы с директором вдвоем остались. Потряхивая головой и поправляя воротник, будто он давил шею, Прокушев проговорил:
- Месть за Блинова все-таки?
- Не месть, а четырнадцать дней прогула.
После паузы я сказал:
- Юрий Львович, давно хотел спросить: зачем вам Анчишкин? Работник он никакой и человек нечестный: одних своячков в план тащит. Ну, если бы мы их не отваживали, не вышибали из плана - какие бы книги вы выпускали? Скажите по совести: неужели вам не жалко русского леса, труда типографских рабочих? Ведь в этих книгах ничего нет. Я каждую рукопись читаю. И вижу ваших молодцов - и его, и ваших.
- Моих? Ну-ну,- договорились. Да я о Есенине пишу, я его от рапповцев, от тех же сионистов отстоял. Не будь моих работ, вы и теперь не знали бы Есенина. Говорите, да не - заговаривайтесь. Я человек государственный, мне книга нужна, а не своячки, как вы выражаетесь.
- А дайте ваш портфель, вынимайте рукопись.
Прокушев нехотя раскрыл портфель, извлек объемистую рукопись. Это был сборник произведений известного автора, секретаря Союза писателей, еврея. И сборник состоял из всякой мелочи. В пору своей работы в какой-то городской газете этот автор писал антирелигиозные заметки, крушил попов, храмы, русских православных людей. Теперь он собрал эти заметки в отдельный том и предлагал к изданию.
- Вот она - секретарская литература. Скоро пойдет завотдельская и еще какая-нибудь. А куда же бедному российскому писателю податься? Раньше Циолковский в Калуге издавался. Теперь там издательства нет. Прикрыли. А в Москве да в Питере вот эти… ваши подопечные издаются. Так, может быть, нам и совсем прихлопнуть русскую литературу?
Вошел Анчишкин, и снова возобновилась баталия. Я сказал:
- Хорошо. Если вы не хотите кончить дело миром, я всю эту историю выношу на обсуждение коллегии Комитета. И там буду стоять насмерть. А если и там меня не поддержат, подключу органы правосудия. До Верховного суда дойду. Там, кстати, подниму и всю историю с оплатой труда художников. Все. Я свое сказал.
Поднялся и пошел домой.
На следующее утро Анчишкин принес заявление. Прокушев на работу не пришел. И мы еще долго не видели его в издательстве.
Жизнь подтверждала мое давнее наблюдение: наш противник в разгоревшейся идеологической войне прямой атаки не выдерживает.
